Когда Степан распахнул дверь, перед ним стоял отец.
— Здорово, — пробормотал тот, опустив взгляд. Словно вынул это слово из глубины груди, носил его в кармане всю дорогу, но всё равно выговорил невпопад.
Прошло девять лет. Степан узнал его не сразу. Черты лица — да, что-то знакомое. Скулы, посадка глаз, привычка горбить правое плечо. Но голос — чуждый, с хрипловатой грубостью. Руки — в шрамах и засохшей машинной смазке, ногти сломаны в кровь. Куртка — потертая, видавшая немало зим. Под глазами — тени, как у человека, который уже забыл, что такое сон. От него пахло дешёвым табаком, потом и чем-то неуловимо бродяжьим.
— Войдёшь? — спросил отец, слегка съёжившись, будто заранее ожидая, что дверь захлопнется перед носом.
Степан молча отступил в сторону. Не знал, что сказать. Ни одной заготовленной фразы. Ни страха, ни злости. Только пустота. Будто зашёл в кинотеатр, а там показывают не тот фильм, но всё же остаёшься — потому что так или иначе, это всё равно про тебя.
Отец ушёл, когда Степану было одиннадцать. Просто взял рюкзак и бросил: «Потом объясню». Объяснений не последовало. Ни через месяц. Ни через год. Ни в письме, ни по телефону. Его исчезновение не было громом — скорее, тихим скрипом двери: закрылась, и воздух в доме стал другим. Мать о нём не вспоминала. Лишь раз, когда Степан разбил стакан, она сквозь зубы выдохнула: «Сгинул, как щенок» — и больше не заговаривала.
Потом у матери появился Виктор — с усами, резким одеколоном и привычкой встряхивать ключами, заходя в квартиру. Потом — ещё кто-то, чьё имя Степан не запомнил. А потом — болезнь. Полгода, больничные коридоры, тишина, в которой даже радио звучало как эхо из другого мира. Похороны. Скупые слова. Гроб. Земля. И Степан — один. Ему тогда было семнадцать. Остались лишь три фотографии, её шаль и пустая комната, где никто больше не звал его по имени.
Работал курьером, снимал угол, поступил на заочное. Возил что придётся — еду, посылки, стройматериалы. Иногда под снегом, иногда в тридцатиградусный зной. К двадцати — худо-бедно встал на ноги. Кое-как, но сам. Никому не был должником. Ни на кого не надеялся. Зарплаты хватало на еду и крышу над головой. Большего не требовал.
Жил тихо. Без драм. Без триумфов. Дни текли, как вода из подтекающего крана — монотонно. Проснулся — собрался — вышел. Вернулся — поел — уснул. Не жаловался. Но и не ждал ничего. Жил по инерции, бережно. На слова. На эмоции. На воздух. Изредка заходил в кино — посмотреть, как живут другие. Но выходил — и снова растворялся в серости.
Отец прошёл на кухню, снял куртку. Аккуратно повесил, словно в гостях. СеОни сидели за столом, и Степан вдруг понял, что теперь у него есть кто-то, кого можно просто молча ненавидеть — и это уже было чем-то большим, чем пустота.
