Дом, где пахнет яблоками
Когда Арина узнала, что бабушка умерла, слёз не было. Она просто выключила телефон, сбросила варежки и опустилась на холодную ступеньку между вторым и третьим этажом, где тусклая лампочка мерцала, как угасающий огонёк, а стены были испещрены детскими надписями и объявлениями о пропавших котах. Никто не шёл вниз, никто не поднимался наверх. Только её прерывистое дыхание и далёкий стук батарей нарушали тишину. Воздух стал густым, липким, как варенье, давя на грудь. Мир замер на миг, пригвоздив её к лестнице, и прошептал: «Запомни это. Это важнее любых слов».
Они не общались почти пять лет. С той зимы, когда бабушка, наливая чай с малиновым вареньем, посмотрела на неё долгим, усталым взглядом и сказала: «Ты всё делаешь не так». Это не было упрёком — скорее, горечь, смешанная с покорностью. Арина выбрала себя. Ушла. Сняла квартиру в спальном районе. Начала жить заново. Без скандалов, без криков — просто тишина. Она стала их новой правдой, как старый свитер, который уже не носишь, но выбросить рука не поднимается. Тишина заполнила всё: дни рождения, Новый год, редкие звонки, которые так и не раздались.
Позвонил сосед. Его голос был сухим, будто он уже сто раз сообщал такие новости: «Она говорила, что ты всё равно придёшь». В его словах было что-то между жалостью и укором — ненавязчивым, но ощутимым, как первый осенний холод.
Дом встретил её пустотой. Тишина висела в воздухе, словно кто-то незримый всё ещё ходил по комнатам. Дверь скрипнула протяжно, будто бабушка придержала её с той стороны — не со злостью, а с тихой надеждой. В прихожей пахло яблоками и мятой — так знакомо, что перехватило дыхание. Запах был живым, но пропитанным ушедшим временем, как воспоминание о голосе, которого больше не услышишь. Всё стояло на своих местах: потрёпанная чашка с трещиной, аккуратные стопки газет, плед на диване, сложенный с какой-то щемящей аккуратностью. Только пыль лежала тонким слоем, будто время застыло в ожидании того, кто не вернётся.
В комнате Арина нашла коробку с надписью: «Хранить». Обычную, картонную, слегка покоробившуюся от сырости. Внутри — письма. Не ей — для неё. Недописанные. Перевязанные шпагатом, исписанные бабушкиным почерком — мелким, чуть дрожащим. Она писала каждый месяц. На обрывках тетрадных листов, на открытках с потускневшими розами. О себе. О яблонях в саду. О том, как скучала. Как болела спина. Как цвела сирень под окном. Иногда — как злилась, не понимая, почему Арина ушла. Иногда — как боялась, что та не вернётся. Письма были как исповедь, как разговор с тенью, который она вела в одиночестве. Арина читала, и с каждой строчкой руки дрожали сильнее. В этих словах было всё, что они не сказали. Всё, что уже не изменить. Но что всё ещё жило — на бумаге, в чернилах, в этой коробке.
Арина осталась в доме на три дня. Не из чувства долга — из какой-то внутренней потребности закончить то, что осталось недосказанным. Переклеила отставшие обои, заделала щели вИ когда она закрыла дверь в последний раз, ей вдруг стало ясно, что прощание — это не конец, а просто ещё одна форма любви.
