Это случилось внезапно. Самый обычный вечер. Мы опять поругались — из-за ерунды, как часто бывало. Я был злой и уставший, а она, как нарочно, притащила из магазина маленькую корзинку клубники. В феврале! За три тысячи рублей! Естественно, я взорвался. Снова начал бубнить про кредит, про экономию, про то, что мы не Ротенберги. И это ведь была не первая ссора — мы уже цеплялись ко всему: крем слишком дорогой, ванну занимает на полдня, супа наварила, как на целую роту, а нас всего двое…
Я хлопнул дверью и заперся в кабинете. А утром — у неё резко скрутило живот, пришлось вызывать скорую. Всё произошло так быстро, что я даже не успел испугаться по-настоящему. Её увезли. Я потащился следом. В приёмном отделении махнули рукой: «Готовим к операции. Идите домой, позвоните через три часа».
Вернулся в пустую квартиру. Впервые за десять лет там было тихо — так, что звенело в ушах. В прихожей валялись её розовые тапочки. На плите стоял остывший борщ. На подоконнике — та самая клубника. В ванной — её баночка с кремом «Чёрный жемчуг». На спинке дивана — её дурацкий халат с котиками. Вчера он казался мне пошлым, а теперь… я прижал его к лицу и вдруг понял, что плачу.
Осенило: сколько же я наговорил ей глупостей. Сколько раз огрызался, ворчал, злился из-за чепухи. Зачем? Почему все эти мелочи были важнее её смеха, её тёплых рук, самого факта, что она есть? Сейчас, когда её режут в операционной, а я сижу среди нашего беспорядка, я бы отдал всё за возможность вернуть вчерашний вечер. Хотя бы на минуту, чтобы сказать: «Спасибо. Прости. Ты — самое дорогое».
Я плюхнулся в её кресло, открыл ноутбук. Хотел отвлечься. Первое, что высветилось — «Туры в Сочи». А ведь она так мечтала о море. А я отмахивался: «Сначала трёшку купим, потом ипотеку закроем…». Мы вечно ждали «удобного момента». Только жизнь не спрашивает, когда нам удобно.
Глянул на переполненную пепельницу. Снова курю дома — ведь её нет, чтобы читать нотации. Пиво, чипсы, футбол по телеку — всё, что её бесило. И впервые понял: без неё даже это не в радость. Всё теряет смысл, если некому хмуриться на твои привычки.
Позвонил в больницу. Сказали — операция прошла нормально. Я выдохнул и рванул в магазин. Скупил всю клубнику — пять перемороженных коробок за бешеные деньги. Летел в больницу, прижимая к груди этот дурацкий подарок. В палате угощал всех подряд — медсестёр, соседок по палате, даже угрюмого санитара. Все смеялись, хрустели ягодами.
А она лежала белая, как простыня, но живая. Я подсунул ей под подушку тот самый халат — от него всё ещё пахало её «Красной Москвой». Держал её холодные пальцы и чувствовал, как в горле застревает колючий ком.
— Прости, Ласточка, — прошелмывал я. — За клубнику, за ворчание, за все глупые слова. Не знал, как страшно — смотреть в потолок и не слышать, как ты ворочаешься во сне.
Она слабо пошевелила губами — это была улыбка.
Тогда до меня допёрло: счастье — не новенькая BMW, не съёмная дача в Подмосковье и даже не долгожилий отпуск. Счастье — это её небритые ноги под одеялом утром. Споры из-за телевизора. Чай, который она вечно забывает попить, пока он горячий. Счастье — это когда она есть. Больше мне ничего не надо.
Теперь я каждую неделю тащу домой клубнику. Пусть зараза стоит как чугунный мост. Лишь бы она морщила нос и говорила: «Ну и зачем ты разорился, дурашка?». Её смех — единственное, что имеет значение.
