Давно это было, а помнится, будто вчера… Давно ли я давала себе зарок: не уподобляться свекрови, Марфе Семёновне, чей злой язык и вечное ворчанье отравили мне немало дней. Похоронив её, я поклялась: о покойниках — либо доброе, либо ничего. И твёрдо решила, что, кого бы ни привёл мой сынок, я не стану придираться, как она.
Моему Ванюшке стукнуло двадцать пять. В ту тёплую летнюю пору он привёл в наш дом в тихом городке Бежецке свою Дуню. Встретила я её ласково, с открытой душой, хоть и замечала кое-что, что резало глаз. Твердила себе: не буду, как мать Ивана, всматриваться в каждую мелочь, не стану учить жить. Ведь из-за этого у нас со свекровью вышла война — долгая, холодная, до самых её последних дней. Не хочу, чтобы Ванюша с Дуней бежали от меня, хлопнув дверью. Радуюсь, когда варю им поутру кофе — знаю, он любит крепкий, а она — с молоком да сахарком. По воскресеньям балую оладьями да ватрушками, в будни — некогда, дела.
Стараюсь не мешать: то с мужем на Селигер съездим за рыбкой, то к сестре в Ржев, то к тётке в деревню — капусту солить, грибы сушить. Пусть молодые на своём поживут. Но вот случилось нечто, что смутило мою душу. Поначалу — смешно, а потом зачесалось на сердце. Как-то вечером Дуня хвалится новым сарафаном, купленным по сходной цене. «Дешёвенький, да ещё уценка — петелька оторвана», — говорит, крутясь перед зеркалом. А в праздник Покрова собрались мы в гости. Спрашиваю: «Дуня, а что сарафан-то не надела?» А она, потупившись: «Да я… пуговицу пришить не умею».
Не сдержалась я. «Господи помилуй!» — вырвалось у меня. Девке двадцать два года, а иголку в руках не держала! Не в пуговице дело — а в том, что за этим стоит. Как детей пеленать будет? Как дом вести? Как в трудную минуту справится, если жизни не знает? Стою, смотрю на неё, а в голове — вихрь. Вижу, как Ванюша один тянет лямку, а она рядом — беспомощная пташка.
Теперь не знаю, как быть. Пришить за неё эту пуговицу? Показать, как нитку в иголку вдевать? Или махнуть рукой — пусть сама разбирается? Не хочу быть злой свекровушкой, что каждым словом режет, как ножом. Видела, до чего это доводит. Но и молчать — страшно.
Дуня — не чужой человек, Ванюша её выбрал. Хочу, чтобы жили они счастливо, чтобы в доме нашем был лад. Но эта пуговица — как заноза в сердце. Вижу её улыбку, слышу смех, а за ними — пустота, что страшит меня. Может, зря тревожусь? Может, ерунда? Но чую: это только начало.
Стою на распутье: молчать, надеясь, что само образуется, или помочь по-доброму, не задев её гордость. Не хочу обидеть, не хочу оттолкнуть, но и оставить как есть — не могу. Разрывается сердце между добротой и страхом за сына. Как быть-то?
