Давно это было… Жила-была Людмила Васильевна, возвращалась из гастронома с тяжёлыми авоськами, думая о том, чем бы мужа накормить. В подъезде мельком глянула на почтовый ящик — и обомлела. Лежало письмо, настоящее, в конверте, с маркой.
«Кто нынче письма пишет? — пробормотала она, сунув конверт в сумку. — Дома разберусь.»
В квартире пахло жареной картошкой и старым журналом «Огонёк».
«Я дома!» — крикнула она.
«Вижу,» — равнодушно отозвался Сергей Николаевич, не отрываясь от телевизора.
Людмила Васильевна сняла платок, достала письмо, аккуратно вскрыла его… и руки её задрожали. Повестка. Из суда. О разводе.
Минут десять она сидела в прихожей, не в силах понять, что такое приключилось. Потом встала, медленно вошла в комнату, где супруг смотрел очередную хронику, и спросила сдавленным голосом:
«Это что за безобразие? Объяснишь, наконец?»
Сергей даже бровью не повёл.
«Повестку получила? Ну вот. Всё по закону.»
«Ты что, с ума сошёл? Развод?!»
«Да. Развод.»
«Ты… ты кого-то завёл?!»
«Не выдумывай, Люда. Никого нет.»
«Тогда почему?!»
«Устал. От тебя. От всего.»
«Тридцать лет не уставал — и вдруг устал?!» — закричала она.
«Не ори. Криками меня не проймёшь. Хочешь говорить — говори спокойно.»
«О, как! Уже и тон указываешь?! А дети?! Как им сказать?!»
«Дети взрослые. Поймут.»
«И что я им скажу?! Что их отец устал от нас?!»
«Скажешь правду. Или я сам объясню.»
«Да что ты можешь объяснить?! Всю жизнь за моей спиной прятался! На пенсии и вовсе потерялся!»
«Не потерялся, а нашёл себя…» — тихо ответил Сергей.
«Нашёл! Только забыл, кто тебя кормил, обстирывал, терпел! А теперь сбежать собрался?! Гожить где будешь? Под забором?»
«Не беспокойся. Квартиру, мебель — всё тебе оставлю. Даже сервант с хрусталём. Я ничего не хочу.»
«Благодетель!» — прошипела она. «Ничего не отдам!»
«Как знаешь. А знаешь, чему я рад? Что исполняю твою мечту.»
«Какую ещё мечту?!»
«Чтобы я исчез и перестал мешать. Вот и станешь счастливой. А я — свободным.»
«Да куда ты, немощный, денешься?!»
«Уеду.»
«Куда?!»
«Это уже не твоя забота.»
Вспомнил он разговор с другом детства, который перед выходом на пенсию предложил ему перебраться в родительский дом в деревне.
«Дом пустует, а продавать — душа не лежит…» — вздыхал тот.
И тогда Сергею Николаевичу будто свет в голове зажёгся. Всю жизнь он мечтал писать картины, но Людмила Васильевна превратила его жизнь в бесконечные упрёки. А уйти было некуда… пока не представился случай.
«Я бы присмотрел за домом. А ты бы меня прописал. Ненадолго.»
«Договорились. Только я иногда буду навещать.»
Крепко пожали руки.
Суд дал им три месяца на примирение. Но Сергей знал — назад дороги нет.
После заседания молча вернулись домой. Он взял заранее собранный узелок и направился к выходу.
«И это всё?» — тихо спросила Людмила.
«Всё. Будь здорова.»
«Хотя бы скажи, куда. Дети спросят…»
«Я сам им всё расскажу,» — ответил он и вышел, не оглянувшись.
Она стояла у окна, надеясь, что он поднимет голову, взглянет в последний раз. Но нет. Сергей сел в «Волгу» и уехал.
В деревне он купил мольберт, краски и зажил новой жизнью. Через месяц приехал сын. Ничего не спросил. Только на прощанье сказал:
«Рад за тебя, отец. Никогда не видел тебя таким… живым. А картины — ладные. Одну возьму?»
Позже наведалась дочь. Огляделась, поморщилась:
«Жил как люди… А теперь что? Малевать мог и дома.»
«Не мог,» — тихо ответил Сергей. «А теперь… мне есть чем дышать.»
Дочь уехала, не попрощавшись.
А через полгода приехала Людмила.
«Не соврал… Живёшь один…» — прошептала она, садясь на лавку.
«Зачем врать?» — пожал плечами он.
«Ты… не рад?» — спросила она так тихо, что он едва расслышал.
Он не узнал её голос. Впервые за тридцать лет она не кричала.
«Рад. Просто не ждал. Заходи. Только у меня холст недописан. Посидишь одна?»
Она кивнула.
А про себя подумала: «Я и так всегда одна. И никому не нужна…»
Когда он вернулся — её уже не было. Уехала без слов.
Теперь она иногда приезжает. Сидит у окна. Молчит. Смотрит. Уезжает.
А Сергей говорит своей кошке Мурке:
«Приедет, посидит, посмотрит… проверит. Странная она. За тридцать лет так и не разгадал её. Как, впрочем, и она — меня.»
