«Лучше уж мне в свою деревню вернуться, в старую избу!» — сорвалось у Антонины Семёновны, свекрови моей, голосом, дрожащим от сдавленных слёз. Словно топором рубанула — сердце обледенело. Стояла перед нами, сгорбившись, будто под невидимым грузом, готовая бросить всё и бежать туда, где, как она верила, снова сможет дышать. Но сквозь эту показную твёрдость пробивалась незаживающая пустота, которую она отчаянно пыталась скрыть.
«Мне в моей избе сподручнее, — говорила она, перебегая взглядом с меня на сына, Никиту. — Не хочу вам мешать. У вас своя дорога, глядишь, внуки скоро появятся. Не уговаривайте — домой уеду». В глазах — боль, но и упрямый огонёк. «Душит меня город, — прошептала. — Гул, вонь, смрад. А там — подруга моя Агафья, лес, река. Не пропаду. Навещайте!»
Мы с Никитой уговаривали до хрипоты. Антонина Семёновна ещё крепка, но мысль, что одна будет в глухой деревеньке под Тулой, гложет. Там вся её жизнь прошла: росла, учительствовала в сельской школе. Потом замуж вышла, перебралась в Тулу — в каменные джунгли, так и не ставшие домом. «Суматоха, грязь», — вздыхала она, вспоминая родные поля. Город душил её, привыкшую к раздолью и шуму берёз. Но со временем будто смирилась. Родился Никита, жизнь закрутилась вокруг семейного очага.
Никита рос бойким, любопытным. В детстве обожал деревню — с ребятами по лужам, в речке купался, на запах сена дышал полной грудью. Мы познакомились уже в городе, когда он вырос, и я узнала, что их деревенский дом стал дачей. Антонина Семёновна туда рвалась, а вот её муж, отец Никиты, терпеть не мог сельскую жизнь. Городской до кончиков ногтей, он ценил удобства и работу. В деревне бывал редко, оставляя жену наедине с её тоской.
Когда мы с Никитой поженились, я полюбила эти редкие поездки в избу. Сидели в огороде, чай с вареньем пили, а Антонина Семёновна рассказывала былое. Тот чай, на травах, — вкуснее не пробовала. Но после смерти свекра всё изменилось. Перестали ездить, а Антонина Семёновна перебралась в городскую квартиру. По глазам видно — задыхается. Стала тише, будто половинка души осталась там, в полях.
Звали к себе, уговаривали переехать. «Не скучно будет, — убеждала я. — Мы рядом!» Но она отмахивалась: «И так сойдёт». Ложь была кричащей. Помощь предлагали, но она гордо отказывалась: «Сама справлюсь». Её упрямство было броней, но я видела — тяжело.
А потом случилось. В квартире пожар. Сгорела комната, но гарь въелась в стены. Жить невозможно. Соседи помогли, пожарных вызвали, но Антонина Семёновна осталась без крова. Тут же к себе взяли. Переживала, что обуза, но мы уверяли — не мешает. Однако она заперлась в комнате, будто боялась лишний раз пошевелиться. Сидела, молчала, и это молчание било громче крика.
Месяц прошёл в этом тяжком молчании — и вдруг заявление: «В деревню уеду. Там мой дом». Умоляли остаться. «Мам, мы же здесь! — Никита сжимал её руку. — Там же никого!» Но она как стена. «Решила», — бросила, и в голосе слышалось не только упрямство, но и отчаянИ теперь, когда ночь опускается на деревню, а в её окне мерцает одинокая свеча, я ловлю себя на мысли, что, возможно, её одиночество — это и есть та самая свобода, которую мы так и не смогли ей дать.
